Аннотация Культура как игра, а не культура, появившаяся из игры. Лишь совместная игра
плодотворна в культуре. Антитетический характер игры. Культурная
ценность игры. Серьезное состязание также остается игрою. Главное
это сама победа. Прямая жажда власти не является здесь мотивом. Приз,
ставка, выигрыш. Риск, случай, дари. Победа посредством обмана.
Битье об заклад, сделки на срок, страхование. Антитетическое
устройство архаического общества. Культ и состязание.
Древнекитайские праздники по времени года. Агональная структура
китайской цивилизации. Победа в игре определяет ход природных
явлений. Сакральное значение игры в кости. Потлатч. Состязание
в уничтожении собственного имущества. По-тлатч это битва за честь.
Социологические основы потлатча.
Потлатч это игра. Игра ради славы и чести. Кула. Честь и
добродетель. Архаическое понятие добродетели. Добродетель и
качества благородства. Турниры хулителей. Престиж путем показа
богатства. Древнеарабские состязания чести. Mofakhara.
Monafara. Греческое и древнегерманское состязание а хуле.
"Тяжба мужей".
Gelp и gab.
Gaber как совместная игра.
Агональный период по воззрениям Буркхардта. Точка зрения Эренберга.
Греческий агон в свете данных этнологии. Римские ludi.
Значение агона. От состязательных игр к культуре. Ослабление
агональной функции. В игровом качестве заложено объяснение.
Говоря об игровом элементе культуры, мы не имеем намерения утверждать, что
среди различных видов культурной деятельности игры занимают особо
важное место или что культура в ходе эволюции появилась на свет из
игры, и именно таким образом, что то, что первоначально было игрою,
позже стало чем-то, что игрою уже не являлось и могло по праву
называться культурой. Изложение, которое будет развернуто в
нижеследующих рассуждениях, таково: культура возникает в форме игры,
культура изначально разыгрывается. И даже те виды деятельности, которые
прямо направлены на удовлетворение жизненных потребностей, как, скажем,
охота, в архаическом обществе стремятся найти для себя форму игры.
Общинная жизнь облекается в покровы надбиологи-ческих форм, - которые
придают ей высшую ценность, - через игру. В этих играх общество
выражает свое истолкование жизни и мира. Все это не следует понимать
так, что игра становится, оборачивается культурой, но скорее так, что
культура в ее изначальных фазах имеет характер игры, осуществляется в
формах игры и проникнута ее настроением. В этом двуединстве игры и
культуры игра есть первичный, объективно воспринимаемый, конкретно
установленный факт - тогда как, говоря о культуре, мы лишь
квалифицируем то, что наше историческое суждение привязывает к данному
случаю. Этот подход вплотную примыкает к взглядам Фробениуса, который в
своей Kulturgeschichte Afnkas1[Истории культуры Африки]
говорит о становлении культуры "als eines aus dem naturiichen "Sein"
aufgestiegenen "Spieles"" ["как "игры", восходящей из природного
"бытия""]. Однако, по моему мнению, это соотношение игры и культуры
понимается Фробениусом чересчур уж мистически и описывается слишком
расплывчато. Он пренебрегает возможностью прямо указать пальцем на
присутствие игрового элемента в явлениях культуры.
В поступательном движении
культуры первоначально принятое соотношение игры и не-игры не остается
неизменным. Игровой элемент, по мере победного шествия культуры, в
общем оказывается на заднем плане. Большей частью и в значительной
степени мы находим его ушедшим в сакральную сферу, кристаллизовавшимся
в учености и поэзии, в правосознании, в формах государственной жизни.
Игровое качество при этом обычно полностью исчезает в культурных
явлениях. Во все времена, однако, тяга к игре, в том числе и в формах
той или иной высокоразвитой культуры, вновь давала о себе знать в полную силу, вовлекая и отдельного человека, и массы в упоение грандиозной игры.
Кажется очевидным, что
взаимосвязь игры и культуры нужно искать в первую очередь в высших
формах социальной игры, там, где она проходит в упорядоченных действиях
группы или сообщества, или двух групп, противостоящих друг другу. Игра
в одиночку плодотворна для культуры лишь в весьма ограниченной степени.
Ранее мы уже указывали на то, что все основные факторы игры, в том
числе и совместной игры, уже существовали в жизни животных. Это
схватка, выставление себя напоказ, вызов, щегольство, притворство,
ограничительные правила. Вдвойне примечательно при этом еще и то, что
именно птицы, филогенетически столь далеко отстоящие от человека, имеют
так много с ним общего: тетерева исполняют танцевальные па, вороны
соревнуются в искусстве полета, беседковые1*,
да и другие птицы имеют обыкновение украшать свои гнезда, певчие птицы
наполняют воздух мелодиями. Состязание и представление, таким образом,
не проистекают из культуры как развлечение, а предшествуют ей.
Совместная игра носит большей
частью антитетический характер. Чаще всего она разыгрывается между
двумя сторонами. Однако это нельзя считать обязательным. Танец,
шествие, представление прекрасно могут обходиться без этого.
Антитетическое само по себе вовсе не означает
"состязательное", "агональное" или "агонистическое". Антифонное пение,
разделенный надвое хор, менуэт, партии или голоса в музыкальном
ансамбле, а также столь важные с точки зрения этнологии игры, когда
отнимают друг у друга некий трофей, - все это примеры антитетических
игр, которые вовсе не должны быть полностью агональными, хотя элемент
соревнования там весьма часто присутствует. Нередко деятельность,
которая уже сама по себе означает законченную игру, например
музыкальное или сценическое представление, в свою очередь превращается
в предмет состязания, из-за того что процесс подготовки и исполнения
протекает в соперничестве за присуждаемую награду, - подобно тому как
это происходило с греческой драмой.
Среди общих признаков игры мы
уже называли выше напряжение и неопределенность. В игре всегда остается
вопрос: повезет или нет? Уже в одиночной игре на смекалку, отгадывание
или удачу (пасьянс, головоломка, кроссворд, дьяболо2*)
соблюдается это условие. В антитетической игре агонального типа этот
элемент напряжения, удачи, неопределенности достигает своей наивысшей
степени. Ради того чтобы выиграть, действуют с такой страстностью,
которая угрожает полностью свести на нет всю легкость и беззаботность
игры. Здесь, однако, выступает еще одно существенное различие. В чисто
азартных играх напряжение, охватывающее игроков, лишь в незначительной
степени разделяется зрителями. Сама по себе игра в кости -
примечательный культурный объект, однако для культуры она остается
вполне бесплодной. Такие игры не сулят выигрыша ни в духовной сфере, ни
в жизни. Совсем иное дело, когда это спортивные игры, требующие
сноровки, знания, смекалки, мужества или силы. По мере того как игра делается
все "труднее", напряжение зрителей возрастает. Уже шахматы приковывают внимание
собравшихся наблюдателей, хотя занятие это остается с точки зрения культуры
бесплодным и при этом не содержит никаких зримых признаков красоты. Но
как только игра приносит с собой красоту, культура тотчас же
обнаруживает в игре ее ценность. Однако же для становления культуры
такого рода эстетическая ценность не является необходимой. Физические,
интеллектуальные, моральные, духовные ценности в равной степени могут
возвышать игру до уровня культуры. Чем больше способна игра повышать
жизненный тонус кого-то одного или группы, тем глубже она входит в
культуру. Священное действо и праздничное состязание - вот две повсюду
неизменно возвращающиеся формы, в которых культура вырастает как игра и в рамках игры.
Здесь сразу же вновь возникает вопрос, который мы уже затрагивали в предыдущей главе2.
Правомерно ли без каких бы то ни было оговорок распространять понятие
игры на всякое состязание? Мы видели, что греки не склонны были, так
сказать, не торгуясь, понимать агон как пайдиа. Но это ясно и непосредственно из этимологии обоих слов. Ведь пайдиа выражало детское
столь явно и непосредственно, что лишь в производном значении могло
быть применено к таким играм, как серьезные воинские состязания. Термин
же агон определял состязание с несколько иной стороны; первоначальное значение слова агон - по-видимому, собрание (сравним: агора)3*. Тем не менее Платон, как мы уже видели, употреблял слово пайгнион, говоря о священных танцах: та тонКуретоненоплиапайгниа (та тон Куретон эноплиа пайгниа) ["вооруженные игры Куретов"], - и пайгниа - о
sacra вообще. И тот факт, что, по-видимому, в большинстве случаев
эллины состязались с полной серьезностью, отнюдь не является
достаточным основанием, чтобы агон отделять от игры. Серьезность, с
которой идет состязание, никак не означает отрицание его игрового
характера. Ибо оно обнаруживает все формальные, так же как и почти все
функциональные признаки игры. Они находят выражение, как бы собранные
воедино, в самом этом слове wedcamp [состязание]:
игровое пространство, campus, и wedden [держать пари], - то есть
символическое выделение того, "ради чего" все происходит, та точка,
которая является источником напряжения; отсюда - wagen [дерзать]. Здесь можно вновь указать на примечательное свидетельство из Второй книги пророка Самуила (2 Цар. 2, 14)4*,
де смертельный групповой поединок тем не менее обозначен словом,
имеющим отношение к играм, входящим, в свою очередь, в сферу глагола смеяться.
На одной греческой вазе мы видим изображение вооруженного поединка,
представленного как агон, поскольку он сопровождается игрою флейтиста3. На празднествах в Олимпии бывали поединки со смертельным исходом4.
Кунштюки, в которых Тора и его сотоварищей принуждают состязаются в
палатах Утгарда-Локи с людьми последнего, именовали словом leika, значение которого лежит преимущественно в сфере игры. Нам не кажется слишком смелым рассматривать
раздельное наименование в греческом языке состязания - и игры
всего лишь как более или менее случайный пробел в формировании
абстрактного понятия игры вообще. Короче говоря, на вопрос, правомерно
ли состязание как таковое причислять к категории игры, можно со всей
искренностью ответить вполне утвердительно.
Состязание, как и любую другую
игру, до некоторой степени можно считать не имеющим никакой цели. Это
означает, что оно протекает в себе самом и его результат никак не
сказывается на необходимом жизненном процессе данной группы. Известная
поговорка со всей ясностью выражает это словами: "дело не в шариках,
дело в самой игре", - то есть финальный элемент действия в первую
очередь заключается в процессе как таковом, вне прямого отношения к
тому, что за этим последует. Результат игры как объективный факт сам по
себе незначителен и безразличен. Шах персидский, при посещении Англии
отклонивший приглашение присутствовать на скачках, мотивируя это тем,
"что он и так знает, что одна лошадь бежит быстрее другой", был, со
своей точки зрения, совершенно прав. Он отказался вступать в чуждую ему
игровую сферу, он пожелал остаться в стороне. Исход игры или состязания
важен лишь
для тех, кто в роли игроков или зрителей (на месте действия, по радио
или еще как-нибудь) вступает в сферу игры и принимает все ее правила.
Люди становятся партнерами в игре, и они хотят ими быть. И для них
вовсе не лишено значения и не безразлично, победит Ньорд или Тритон5*.
"Ради
чего" - в этих словах, собственно, самым сжатым образом заключается
сущность игры. Это "что" не есть, однако, материальный результат
игрового действия, например, то, что мяч попал в лунку, но факт чисто
идеального свойства: что в игре выпал успех или что вся она прошла на
хорошем уровне. "Успех" приносит игроку более или менее длительное
удовлетворение. Это справедливо и для одиночной игры. Чувство
удовлетворения возрастает от присутствия зрителей, однако это не
значит, что без
них нельзя обойтись. Любитель раскладывать пасьянс испытывает двойную
радость, если за этим кто-либо наблюдает, но он в состоянии
ограничиться и собственным обществом. Весьма существенно во всякой игре
то, что свою удачу можно сделать предметом гордости перед другими.
Расхожим примером здесь являются рыболовы. К такого рода похвальбе у
нас еще будет случай вернуться.
Теснейшим образом связано с игрою понятие выигрыша. В одиночной игре достигнуть цели игры еще не значит выиграть. Понятие выиграть появляется лишь тогда, когда в игре есть противник.
Что такое выиграть! Что при этом выигрывается? Выиграть значит возвыситься
в результате игры. Но действенность этого возвышения имеет склонность
разрастаться до иллюзии верховенства вообще. И тем самым выигрывается
нечто большее, нежели только игра сама по себе. Выигрывается почет,
приобретается честь. И эта честь, и этот почет всегда полезны
непосредственно всей группе, отождествляющей себя с победителем. Вот
каково весьма знаменательное качество игры: достигнутый
в ней успех словно сам собою переходит с одного на всю группу. Но еще
более важна следующая особенность. В агональном инстинкте вовсе не в
первую очередь мы имеем дело с жаждой власти или волей к господству.
Первичным здесь является страстное желание превзойти других, быть
первым и в качестве такового удостоиться почестей. Вопрос, расширит ли
конкретное лицо или группа лиц свою материальную власть, отходит здесь
на второй план. Главное - "победить". Чистейший пример триумфа,
который проявляется не в чем-то зримом или доставляющем наслаждение, но
в публичной демонстрации самой победы, способны принести шахматы.
Борются или играют ради чего-то.
В первую и последнюю очередь это, конечно, сама победа, за которую
борются и ради которой играют, но победе сопутствуют всевозможные
способы наслаждаться ею. Прежде всего как торжеством, триумфом,
празднуемом данной группой в обстановке похвал и приветственных
возгласов. Из победы вытекают следующие за нею честь, почет и престиж.
Как правило, однако,
уже в момент, когда указываются границы игры, с выигрышем связывают
нечто большее, нежели одну только честь. В игре провозглашается ставка.
Она может быть символической или иметь материальную ценность, она может
быть также и чисто идеального свойства. Ставка - это золотой кубок,
драгоценность, королевская дочь, мелкая монета, жизнь игрока или благо
целого племени. Это может быть заклад или приз. Заклад, wedde, vadium, gage - чисто символический предмет, который помещают или вбрасывают в игровое пространство. Призом может быть лавровый венок или денежная сумма, или какая-нибудь иная материальная ценность. Слово pretium этимологически восходит к сфере обмена ценностями, в нем заключено понятие против, в обмен на, однако его значение постепенно смещается к понятию игры. Pretium, prijs означает, с одной стороны, pretium iustum [справедливую цену], средневековый эквивалент современного понятия рыночной стоимости6*, с другой стороны - оно начинает означать похвалу и честь. Едва ли можно семантически чисто разделить сферы значений слов plijs [пена], minst [выигрыш] и loon [вознаграждение].
Последнее полностью лежит вне игровой сферы: оно означает справедливую
оплату выполненной услуги или работы. Ради вознаграждения не играют, за
вознаграждение трудятся. Английский язык, однако, заимствует слово,
обозначающее вознаграждение, wages, именно из сферы игры. Winst [выигрыш\
лежит в равной мере как в сфере экономического обмена, так и в области
состязаний: купец получает выигрыш, игрок добивается выигрыша. Prijs относится к сфере игр-состязаний и лотерей [приз], а также товаров в магазине [цены на них указываются в прейскурантах]. Между geprezen [удостоенный (высшей) оценки] и geprijsd [снабженный ценой]
создается напряжение противоречия игры и - серьезности. Элемент
страсти, удачи, риска одинаково свойствен и экономическому предприятию,
и игре. Чистое стяжательство не ведет дела и не вступает в игру. Риск,
случай, неуверенность в конечном исходе, постоянное напряжение составляют
суть игрового поведения. Напряжение определяет ощущение важности и
ценности игры, и по мере того как оно возрастает, игрок уже более не
сознает, что играет.
Греческое название приза победителю в состязании - атлон (атлон) - некоторые производят от корня, подобного тому, от которого образованы wedde [вознаграждение], wedden [спорить] и латинское vadimonium [поручительство]. Среди слов, идущих от этого корня, есть и атлет [атлет]. Борьба, напряженное усилие, упражнение и отсюда терпение, страдание, выдержка, неудача5 - все эти понятия сплетаются здесь воедино. Германское wedden также выражает еще и напряженное усилие, рвение, однако это слово смещается в область права, чего мы вскоре коснемся особо.
Со всеми соревнованиями тесно связано не только ради чего, но также и в чем, и с чем.
Борются за первенство в силе и ловкости, в знании и в искусности, в
роскоши и в богатстве, в щедрости и в удаче, в знатности и в чадородии.
Борются с помощью физической силы, оружия, ума или рук, выставляя себя
напоказ, громогласно: хвастаясь, похваляясь, понося друг друга, -
ставя все на кон, наконец, прибегая к хитрости и обману. Об этом
последнем добавим еще несколько слов. Согласно нашему чувству,
применение хитрости и обмана со всей очевидностью ломает, сводит на нет
игровой характер состязания. Ведь сама сущность игры требует
неукоснительного соблюдения правил. Тем не менее архаическая культура
отказывает в правоте этому нашему нравственному суждению, так же как и
народный дух. В сказке о зайце и еже, который с помощью обмана
выигрывает состязание в беге, именно нечестному игроку отводится роль
героя. Из героев мифов многие побеждают обманом либо используют помощь
со стороны. Пелопс подкупает возничего Эномая, который вставляет
восковые чеки в оси его колесницы. Ясон и Тесей выдерживают свои
испытания с помощью Медеи и Ариадны, Гунтеру помогает Зигфрид. Кауравы
в Махабхарате обманом выигрывают игру в кости. С помощью
двойного обмана Фрейя добивается того, чтобы Вотан даровал победу
лангобардам. Асы нарушают клятвы, данные ими Великанам7*.
Во
всех этих случаях сама, так сказать, особая хитрость, в свою очередь,
превращается в предмет состязания и фигуру игры. Плутующий игрок, и мы
уже говорили об этом, - отнюдь не шпильбрехер. Он делает вид, что
следует правилам, и играет вместе со всеми, покамест не оказывается
пойманным за руку6.
Неопределенность границ между
игрой и серьезностью нигде не выступает так резко, как в следующем.
Люди играют в рулетку, но они также "играют на бирже". В первом случае
игроки согласятся с вами, что их действия - это игра, во втором же
случае - нет. Покупать и продавать в надежде на неопределенные шансы
роста или падения цен считается неотъемлемой частью "деловой жизни", то
есть экономической функции общества. В обоих этих случаях люди
рассчитывают на выигрыш. В первом случае шансы в общем признаются
чистой случайностью, однако не до конца, ибо есть разные "системы"
выигрывания.
Во втором случае игрок тешит себя твердой иллюзией, что он в состоянии
рассчитать ближайшие тенденции рынка. Различие в ментальной позиции
здесь весьма незначительно.
В этой связи следует обратить
внимание на то, что обе эти формы денежных операций в надежде на
будущее везение прямо проистекают из битья об заклад, так что можно
усомниться, действительно ли игра, а не серьезный интерес, была здесь
первичной. И в Генуе, и в Антверпене в конце Средневековья мы видим
появление страхования жизни и других сделок на срок в форме битья об
заклад относительно возможного исхода таких событий неэкономического
характера, как "leven ende sterven van persoonen, reysen oft beevaerden, oft baeren van knechtkens of meyskens, oft opt inneemen van eenige landen, plaetzen oft steden"7 ["жизнь
и кончина неких персон, путное хождение либо плавание, либо рождение на
свет мальчика или девочки, либо взятие неких земель, мест или градов"].
Наряду с прочими недозволенными азартными играми и подобные сделки,
даже там, где они уже приняли полностью меркантильный характер, то и
дело подвергались запрету, как, например, со стороны Карла V8. На выборах нового папы делали ставки, как на нынешних скачках9. Еще в XVII в. торговые трансакции известны нам как weddingen [пари].
Этнология
все более явственно дает знать, что общественная жизнь в архаические
периоды культуры обычно основывалась на антитетическом и
антагонистическом устройстве самого общества, и весь мыслительный мир
такого общества был организован соответственно проти-воположениям,
заданным этой дуалистической структурой. Повсюду можно найти следы
этого примитивного дуализма, когда племя делится на две противостоящие
и экзогамные половины, или фратрии. Обе группы различаются своими
тотемами. Люди могут быть "воронами" или "черепахами", что определяет
для них целую систему обязанностей, запретов, обычаев и почитаемых
объектов, относящихся либо к ворону, либо к черепахе. Взаимоотношения
обеих частей племени носят характер взаимной борьбы и соперничества, но
одновременно - изъявления готовности к взаимовыручке и обмену добрыми
услугами. Совместно ведут они прилюдную жизнь племени, проходящую как
бы в нескончаемой чреде тщательно формализованных ритуалов.
Дуалистическая система, разделяющая обе части племени, простирается и
на весь мир их представлений. Каждое существо, каждый предмет
принадлежит либо той, либо другой стороне, так что весь космос
охватывается этой классификацией.
Наряду с делением племени на
две части люди группируются также по признаку пола, что равным образом
может быть выражено в полном космическом дуализме, как это имеет место
в китайском противопоставлении инь и ян, женского и мужского
начал, которые, чередуясь и взаимодействуя, поддерживают ритм всей жизни.
Обособление по признаку пола стоит у истоков системы мышления, выражающей это
обособление, и конкретно проявляется в разделении на группы юношей и девушек,
которые на празднествах по времени года в ритуальных формах привлекают друг
друга поочередным пением и играми.
В праздниках, соотнесенных с
временем года, вступают в действие состязания как противостоящих групп
племени, так и противоположных полов. На культуросозидающее действие
всевозможных праздничных состязаний, приуроченных к смене времени года,
ни для одной из великих культур не пролито столько света, как это
сделал для культуры Древнего Китая Марсель Гране. Пусть даже картина,
которую он воссоздает, строится на основе интерпретации древних песен,
она так основательно подкрепляется и так полно согласуется со всем, что
поведала нам этнология об архаической общественной жизни, что мы можем
без колебаний обратиться к ней как к твердо установленной
культурно-исторической данности10.
Как первоначальную фазу китайской культуры Гране описывает состояние, при
котором сельские роды отмечали празднования по времени года различными
состязаниями, предназначенными способствовать плодородию и преуспеянию.
О подобной целенаправленности так называемых примитивных культовых
действий достаточно хорошо известно. С каждой удачно проведенной
торжественной церемонией или победой в игре или состязании, особенно
когда это священные игры, связывается в архаическом обществе явственная
убежденность в достигнутом благе, распространяющемся
на конкретную общность. Жертвоприношение или священные танцы прошли
успешно - и все теперь хорошо, высшие власти по-прежнему с нами,
мировой порядок будет поддержан, космическое и общественное
благополучие для нас и наших семей теперь обеспечено. Не следует,
конечно, представлять эти чувства как результат ряда последовательных
умозаключений. Это скорее некое жизненное ощущение, состояние
удовлетворения, сгущающееся в более или менее осознанные верования, с
проявлениями которых мы еще будем знакомиться более тщательно.
Возвращаясь к описанию Гране китайской глубокой древности, мы остановим
свое внимание на проводившемся мужчинами в мужском доме зимнем
празднестве, носившем остро драматический характер. В экстатическом
возбуждении после опьяняющих возлияний мужчины исполняли звериные
танцы, устраивали кутежи, бились об заклад и старались всячески себя
показать. Женщины не допускались, тем не менее антитетический характер
празднества сохранялся. Разработка церемоний связывается именно с
соперничеством и попеременным участием. Есть группа хозяев дома - и
приглашенные. Если одни представляют собою начало ян, присущее солнцу, теплу, лету, то другие - начало инь, связанное с луною, холодом и зимою.
Выводы Гране идут, однако,
значительно дальше этой картины кре-стьянско-аграрной,
квазиидиллической жизни по обычаям родов и племен. С ростом владений и
отдельных царств внутри огромной территории, где жили китайцы, на
предполагаемое первоначальное двухчастное разделение накладывается
расчленение на множество соперничающих групп.
На основе приуроченных к временам года состязании племенных фратрий
происходило иерархическое упорядочение общества. Процесс феодализации
идет от престижа, который воины завоевывают себе в таких поединках.
"L'esprit de rivalite qui animait les confreries
masculines et qui, pendant la saison d'hiver, les opposait en des
joutes dansantes est a 1'origine du progres institutionnel"11
["Дух соперничества, который воодушевлял мужские фратрии и, в ходе
зимних празднеств, в танцевальных состязаниях противопоставлял их друг
другу, - именно он лежит в основе институционально выраженного
развития"].
Но даже если мы не пожелаем
заходить так далеко, как Гране, который всю чиновную упорядоченность
позднейшего китайского государства9*
выводит из этих примитивных обычаев, мы вынуждены будем признать, что
он мастерски показал, как в ходе построения китайской цивилизации
агональный принцип занял место, далеко превосходящее значение агона в
культуре Эллады, при том что игровой по сути характер его заявляет о
себе еще сильнее, чем в Греции.
И вот уже почти всякое
ритуальное действие принимает форму церемониального состязания: именно
так переправляются через реку, взбираются на гору, рубят дрова, рвут
цветы12.
Постоянный тип легендарного установления государственной власти
заключается в следующем: удивительными проделками или невероятным
состязанием в силе героический князь доказывает свое превосходство над
противниками. Как правило, подобный турнир влечет за собою смерть
побежденного.
Здесь важен тот факт, что
описанные состязания, даже если воображение придает им вид титанической
смертельной борьбы, при всем своем своеобразии принадлежат сфере игры.
Это бросается в глаза, если сравнить состязания, о которых в мифической
и героической форме повествуют
китайские предания, с проводимыми еще и в наши дни сезонными
празднествами, встречающимися в стольких уголках мира. Это особенно
касается певческих и игровых состязаний юношей и девушек во время
весенних или осенних праздников. Гране, разрабатывая эту тему в
отношении Древнего Китая на основании любовных песен из Шицзина, уже
указывал на подобные празднества в Тонкине, Тибете и Японии. Что касается
Аннама11*, где эти обычаи процветали вплоть до недавнего времени, все это
превосходно описано в одной парижской диссертации.
Здесь мы попадаем в самую сердцевину сферы подлинных игр. Поочередное
пение, игра в мяч, ухаживание, jeux d'esprit [острословие], загадки -
все здесь внутренне взаимосвязанно в форме живого соревнования между
двумя полами. Сами песни суть типичные порожденья игры, с неизменными
правилами, варьируемыми повторами, вопросами и ответами. Прочитать эту
работу Нгуэна можно посоветовать всякому, кто желает получить
убедительные иллюстрации о связи игры и культуры.
Все эти формы состязания снова
и снова выдают связь с культом, ибо в отношении их постоянно
сохраняется убеждение, что они полезны и необходимы для доброго следования
времен года, созревания урожая, счастливого завершения всего годового цикла.
Если исход состязания как таковой, то есть как достижение успеха, влияет на
ход вещей в природе, то это следует понимать таким образом, что весьма мало
значит, какой именно вид борьбы приводит к нужному результату. Победа в борьбе
сама по себе подстегивает ход вещей. Победа репрезентирует, то есть
реализует для победителей торжество добрых сил над злом и благо для
группы, которая все это свершает. Отсюда следует, что, подобно игровым
состязаниям в силе, ловкости или хитрости, чисто азартные игры также
могут иметь сакральное значение, то есть означать и определять
божественные свершения. Можно пойти еще дальше. Понятия шанса и судьбы
в человеческом сознании лежат особенно близко к сфере священного.
Современный человек, который хочет представить себе эти духовные
взаимосвязи, должен вспомнить о тех нелепых прогнозах в нашей
повседневной жизни, которые памятны нам с детских лет и на которые
порой попадаются вполне уравновешенные и совершенно не склонные к
предрассудкам люди, даже если они и не придают им никакого значения. В
качестве примера из литературы я сошлюсь на Воскресение
Толстого, где один из судей, входя в зал заседаний, загадывает, что
если он пройдет до своего кресла четное число шагов, то желудочных
колик у него сегодня не будет12*.
Игра в кости составляет часть религиозного обихода некоторых народов15.
Существует связь между двучленной структурой общества, разделенного на
фратрии, и двумя цветами игровой доски или игральных костей. В
древнеиндийском слове dyutam
значения борьбы и игры в кости переходят одно в другое. Любопытные
отношения связывают представления об игральной кости и стреле16. Даже мир в целом мыслится как некая игра в кости, в которую играет Шива со своею супругой. Каждое из времен года, rtu, представлено одним из шестерых мужчин, играющих в кости из золота и серебра17.
Игру богов за игральной доскою знает и германская мифология. Когда в
мире утвердился порядок, боги сошлись для игры в кости, а когда мир
после своего заката возродится заново, вернувшие себе молодость асы
вновь разыщут золотую игральную доску, которой они прежде владели18 13*.
В только что упомянутом исследовании Хелдом сделаны этнологические выводы из того факта, что главное действие Махабхараты
разворачивается вокруг игры в кости, которой заняты царь Юдхиштхира и
кау-равы. Особый интерес представляет для нас место игры. Это может
быть простой круг, dyutamandalam, имеющий, однако, уже сам по себе
магическое значение. Он тщательно очерчивается, со всяческими
предосторожностями против обмана. Игроки не могут покидать круг, пока
не выполнят всех своих обязательств19. Нередко, однако, перед началом игры специально возводится временная палата, где вся почва священна. Целая глава Махабхараты посвящается возведению этой палаты игры - sabha - для поединка сыновей Панду со своими соперниками.
Азартная игра имеет таким образом и свою серьезную сторону; она входит в культ,
и Тацит совершенно неправомерно удивлялся тому, что для германцев
метание костей было вполне трезвым и серьезным занятием. Однако же
когда Хелд из сакрального значения игры в кости делает вывод, что
примитивные игры поэтому нельзя считать играми в полном смысле слова20,
я склонен со всей определенностью возражать против этого. Скорее
наоборот: именно их место в культе следует объяснять их чисто игровым
характером.
Агональную основу культурной
жизни архаических обществ ничто не высвечивает с такой ясностью, как
описание обычая индейских племен Британской Колумбии, известного в
этнологии под названием по-тлaтч21. В самой типичной форме, особенно по его описанию у племени квакиутль, потлатч
представляет собой большой, торжественный праздник, на котором одна из
двух групп с чрезвычайной пышностью и всевозможными церемониями
раздаривает самые щедрые дары другой группе, не преследуя никакой иной
цели, кроме как доказать этим свое превосходство. Единственное, но при
этом необходимое ответное действие заключается в том, что и другая
сторона обязана в течение какого-то времени также устроить праздник и,
насколько это возможно, превзойти соперников. Эта форма праздника
раздаривания определяет всю общественную жизнь племен, знакомых с потлатчем.
культовые обряды, правовые обычаи, искусство. Рождение, брак, инициация
юношей, смерть, татуирование, установка намогильного знака - все
служит поводом для потлатча. Вождь племени устраивает потлатч, строя дом или водружая тотемный столб. Во время потлатча
представители разных полов или кланов показывают свое искусство в
исполнении священных песен, выставляют напоказ свои маски, дают
неистовствовать колдунам, одержимым духами клана. Но главным делом
остается раздача подарков. Устроитель праздника расточает при этом
имущество всего своего клана. Однако, принимая участие в празднике,
другой клан ставит себя перед обязанностью потлатча еще более
щедрого. Если же должник окажется несостоятельным, он потеряет свое
имя, свой тотемный знак, так же как и тотемы клана, свою честь, свои
гражданские и религиозные права. Так утварь и добро самым прихотливым
образом кочуют из одного знатного дома в другой. Предполагается, что
первоначально потлатч устраивался только между двумя фратриями одного племени.
Свое превосходство в потлатче
доказывают не только раздариванием имущества, но также, и еще более
разительным образом, уничтожением своей собственности, чтобы хвастливо
показать, что без всего этого можно обойтись. Такое уничтожение тоже
сопровождается драматическим ритуалом, включая высокомерный вызов
сопернику. Все это всегда протекает в состязательной форме: если вождь
разбивает медный котел или сжигает кипу одеял, или рубит в щепки каноэ,
то его соперник обязан уничтожить по меньшей мере равноценные вещи, а
еще лучше - превзойти его в этом. Черепки и обломки с вызовом шлют
сопернику либо выставляют их как знак своей чести. О племени тлинкит14*,
близко родственном племени квакиутль, рассказывают, что один вождь,
желая посрамить другого, убил несколько своих рабов, на что другой,
дабы отомстить за себя, должен был умертвить большее число рабов,
нежели первый.
Подобные состязания в необузданной щедрости, доходящие в пределе до
безрассудного истребления собственного добра, в более или менее явном
виде еще и сегодня встречаются по всему миру. Марсель Мосс обратил
внимание на обычаи, полностью совпадающие с потлатчем, у меланезийцев. В Essai sur le Don [Опыте о дарении]
он указывает на следы подобных обычаев в греческой, римской,
древнегерманской культурах. Гране обнаруживает состязания в дарении, а
также и в уничтожении вещей в древнекитайской традиции23.
В доисламском арабском язычестве мы встречаем их под особым именем,
доказывающим их формализованный характер: mo'aqara, некое nomen actionis15*
глагольной формы, значение которой уже старинные словари, ничего не
знавшие о рассматриваемом нами этнологическом фоне, определяли как
"соперничать в славе, подрезая ноги верблюдам"24.
Разработанная Хел-дом тема была уже более или менее задана Моссом в
словах: "Le Mahabharata est 1'histoire d'un gigantesque potlatch"
["Махабхарата - это история гигантского потлатча"].
С предметом нашего рассмотрения связано следующее. Пункт, к которому сводится все, называемое потлатчем,
или родственное ему, это выигрыш, главенство, слава, престиж и не в
последнюю очередь - реванш. Друг другу всегда противостоят, даже если
одно лицо устраивает весь этот праздник, две группы, связанные между
собой одновременно духом враждебности и общности. На свадьбе вождя
племени мамалека-ла16*, по описанию Боаса26,
группа приглашенных объявляет о "готовности начать поединок", то есть
церемонию, в результате которой будущий тесть должен будет уступить
свою дочь. Все достижения здесь носят характер испытаний и жертвований.
Торжество протекает в форме священнодействия или в форме игры. Обширную
прямоугольную площадку ограждают веревками. Чередующееся пение и танцы
в масках сопровождают действие. Ритуал соблюдается очень строго:
малейшая оплошность лишает силы все действие. Покашливание или смех
стро-жайше наказываются.
Духовная атмосфера, в которой
происходит вся эта торжественная церемония, - это атмосфера чести,
выставления напоказ, бахвальства и вызова. Это мир рыцарской гордости и
героических иллюзий, где ценятся имена и гербы и насчитываются вереницы
предков. Это не мир забот о поддержании жизни, погони за необходимыми
благами, расчетливого стремления к выгоде. Единственное стремление
здесь - престиж своей группы, повышение ранга, превосходство над
остальными. Отношение друг к другу и обязанности двух противостоящих
фратрий племени тлинкит выражаются термином, который можно передать как
showing respect [выказывание уважения]. Это отношение
постоянно претворяется в демонстрирование всевозможных взаимных услуг, включая обмен подарками.
Этнология, насколько мне известно, ищет объяснение такому явлению, как потлатч, главным образом в магических и мифологических представлениях. Дж. У. Локер дал превосходный образчик этого в своей книге The Serpent in Kwakiutl Religion27[Змея в религии квакиутль].
Нет сомнения, что практика потлатча
теснейшим образом связана с миром религиозных представлений тех племен,
где она утвердилась. Все особые представления об общении с духами,
инициации, отождествлении человека с животным и пр. постоянно находят
свое выражение в потлатче. Это не исключает того, что потлатч
как социологическое явление вполне можно понять и вне какой-либо связи
с определенной системой религиозных воззрений. Стоит лишь мысленно
представить себе атмосферу сообщества, где непосредственно властвуют
изначальные побуждения и глубинные страсти, которые в цивилизованном
обществе встречаются не иначе как возрастные порывы юношеского периода.
Такое сообщество будет в высокой степени вдохновляться понятиями
групповой чести, восхищением перед богатством и щедростью,
демонстрированием дружеских чувств и доверия, соперничеством, вызовом,
жаждой приключений и вечного самовозвышения через показное безразличие
ко всем материальным ценностям. Короче говоря, это атмосфера мыслей и
чувств, присущих подросткам. Но и вне связи с технически правильно
организованным потлатчем как ритуальным представлением
состязание в раздаривании и уничтожении своей собственности
психологически понятно для каждого. Поэтому особенно важны случаи
такого рода, не укладывающиеся в определенную систему культа, - как,
например, следующий, описанный несколько лет назад Р. Монье по
сообщению одной египетской газеты. Между двумя египетскими цыганами
возник спор. Чтобы его уладить, они порешили, что в присутствии
торжественно собравшегося племени каждый из них перережет всех своих
овец, после чего сожжет все свои бумажные деньги. В конце концов один
из них увидел, что может потерпеть поражение, и тогда он продал шесть
своих ослов,
чтобы все же одержать верх благодаря полученной выручке. Когда он
пришел домой за ослами, жена воспротивилась этой продаже, и цыган
зарезал жену.
Совершенно очевидно, что во всем этом кроется нечто большее, нежели
спонтанный взрыв страсти. Это формализованный обычай, называя который,
Монье пользуется словом vantardise [бахвальство].
По-видимому, он чрезвычайно близок древнеарабскому mo'aqara, уже
упоминавшемуся нами выше. Тем не менее какая бы то ни было религиозная
подоплека здесь все же отсутствует.
Первичным во всем этом комплексе, называемом потлатч,
кажется мне агональный инстинкт, первична здесь игра всего общества
ради возвышения коллективной или индивидуальной личности. Это серьезная
игра, пагубная игра, порою кровавая игра, священная игра, и все же это
игра. Мы достаточно убедились, что игра - это и то, и другое, и третье.
Именно об игре уже Марсель Мосс говорит: "Le potlatch est en effet un jeu et une epreuve"29 ["Потлатч на самом деле и игра, и испытание"]. Также и Дави, который рассматривал потлатч исключительно с юридической точки зрения, как правообразующий обычай, сравнивает общественные формы, в которых бытует потлатч,
с большими игорными домами, где фортуна, положение и престиж постоянно
переходят из рук в руки в результате состязания и в ответе на вызов30. Если поэтому Хелд заключает31,
что игра в кости и примитивная игра в шахматы не являются настоящими
азартными играми, потому что входят в область сакрального и выражают
принцип потлатча, то я был бы склонен расположить эти аргументы в обратном порядке и сказать: они входят в область сакрального именно потому, что являются настоящими играми.
Когда Ливий говорит о
пышности, с которой проводились ludi publici [публичные игры], и об
излишествах, доходивших до безудержного соперничества32 17*; когда Клеопатра, желая превзойти Антония, бросает в уксус жемчужину18*; когда Филипп Бургундский чреду пиршеств придворной знати увенчивает в Лилле празднеством Vosux du faisan [Обета фазана]19*;
или, наконец, когда нидерландские студенты по случаю определенных
праздников предаются церемонии битья стекол, то можно, если угодно,
говорить о все тех же проявлениях инстинкта потлатча. Проще и вернее, однако, было бы сам потлатч
рассматривать как наиболее разработанную и наиболее выразительную форму
фундаментальной потребности человеческого рода, которую я бы назвал
Игрой ради славы и чести. Технический термин потлатч, вошедший
однажды в научное словоупотребление, слишком легко превращается в
этикетку, с помощью которой это явление выступает на сцене как вполне
ясное и исчерпанное.
Игровая суть подобного ритуала
раздаривания, бытующего по всей земле, предстала в наиболее ярком
свете, когда Малиновский в своей книге Argonauts of the Western Pacific33[Аргонавты западной части Тихого океана] дал живое и подробное описание системы, называемой кула, которую он наблюдал у туземцев островов Тробриан и соседей их в Меланезии20*. Кула -
это церемониальное плавание, предпринимаемое в определенное время, в
двух противоположных направлениях, с одной из групп островов к востоку
от Новой Гвинеи. В процессе этого плавания племена, выступающие по
обычаю как партнеры, обмениваются предметами, которые не имеют никакой
потребительской ценности, - это бусы из красных и браслеты из белых
ракушек, - но в качестве дорогих и прославленных
украшений, нередко известных по имени, переходят на время во владение
другой группы. Эта последняя принимает на себя обязанность в течение
определенного времени передать эти предметы дальше, следующему звену в
цепи кулы. Предметы имеют священную ценность. Они обладают
волшебною силой, у них есть своя история, рассказывающая, как они были
добыты впервые. Среди них есть и такие, что их включение в обращение
вызывает сенсацию - настолько высоко они ценятся.
Все это сопровождается разного рода формальностями, ритуалом,
праздничной торжественностью и магией. Действие происходит в атмосфере
взаимных обязательств, доверия, дружеского расположения и
гостеприимства, благородного поведения, щедрости, чести и славы. Такие
плавания часто изобилуют приключениями и опасностями. Интенсивная
культурная жизнь племен, изготовление резьбы на каноэ, поэтическое
искусство, кодекс чести и манер - все это связано с понятием кула.
Торговля полезными вещами также входит в подобные путешествия, но как
нечто второстепенное. Возможно, нигде архаическая культурная жизнь не
принимает до такой степени форму общинной благородной игры, как у этих
папуасов Меланезии. Состязание принимает здесь вид, своею чистотой,
пожалуй, превосходящий сходные обычаи других, нередко гораздо более
цивилизованных народов. Бесспорно, что здесь, на почве всей системы
священного ритуала, проявляется потребность человека жить в красоте.
Форма, в которой эта потребность находит свое удовлетворение, это форма
игры.
С детских лет и вплоть до
высших достижений в культурной деятельности одной из сильнейших
побудительных причин к совершенствованию самого себя, так же как и
своей группы, выступает желание похвалы и почестей как награды за свое
превосходство. Люди осыпают похвалами друг друга, хвалят
самих себя. Ищут воздания чести за свою добродетель. Желают получить
удовлетворение, когда что-то хорошо ими сделано. Сделано хорошо -
значит сделано лучше другого. Стать первым - значит оказаться первым,
показать себя первым. Чтобы получить доказательство своего
превосходства, нужно соперничество, состязание.
Добродетель, делающая вас
достойным почестей, в архаическом обществе - не абстрактная идея
нравственного совершенства, соизмеримого с заповедью высшей
божественной власти. Понятие добродетели - deugd - еще прямо соответствует своему глагольному основанию deugea: быть к чему-то пригодным, быть в своем роде подлинным и совершенным. Так же обстоит дело и с греческим понятием арете (арете), и со средневерхне-немецким tugende. Всякая вещь обладает своей арете, присущей ее натуре. Лошадь, собака, глаз, топор, лук - всему свойственна своя deugd. Сила и здоровье - это добродетели тела, сметливость и проницатель ность - духа. Слово арете находится в связи со словом аристос (аристос) - лучшее, превосходное35.
Добродетель человека благородного звания - это ряд таких свойств,
которые делают его способным сражаться и повелевать. Разумеется, сюда
входят также щедрость, мудрость и справедливость. Совершенно
естественно, что у многих народов слово, обозначающее добродетель,
возникает на почве такого понятия, как мужественность, вроде латинского virtus, которое, впрочем, достаточно долго сохраняло по преимуществу значение доблести. Это же справедливо для арабского morou'а. которое, подобно греческому арете, охватывает целый пучок значений, а именно: силу, мужество, богатство, хорошее ведение дел,
добрые обычаи, учтивость, изящество манер, щедрость, великодушие и
нравственное совершенство. При любой системе архаического жизненного
уклада на основе воинственной и благородной племенной жизни, вырастает
идеал рыцарства и рыцарственности, будь то у греков, арабов, японцев
или христиан эпохи Средневековья. И всегда этот мужской идеал
добродетели сохраняет неразрывную связь с признанием и утверждением
чести, примитивной, внешне проявляемой чести.
Еще у Аристотеля честь - это награда, завоеванная добродетелью36.
Правда, он рассматривает честь не как цель или основание добродетели,
но скорее как ее естественное мерило. "Люди стремятся к чести, дабы
удостовериться в своей собственной ценности, в своей добродетели. Они
стремятся к тому, чтобы их почитали люди разумные, те, кто их знает, по
причине их истинной ценности".
Добродетель, честь, благородство и слава, таким образом, изначально попадают в круг
состязания и, можно сказать, в круг игры. Жизнь молодого благородного
воина - это постоянное упражнение в добродетели и битва за честь
своего высокого положения. Гомерово
["тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться"]
(Пер. Н. И. Гнедича) является полным выражением этого идеала. Эпос питает интерес не к военным действиям как таковым, но к аристейа (аристейа) [превосходству] особых героев.
Из приуготовления к благородной жизни вырастает воспитание себя для жизни в государстве и для государства. Но в этой связи арете
еще не принимает чисто этического звучания. Оно продолжает означать
способность гражданина исполнять свое дело в условиях полиса. В
состязании элемент упражнения еще не утратил своей весомости.
Идея того, что благородство
покоится на добродетели, изначально кроется в самом представлении о
последней, однако понятие добродетели, по мере развертывания культуры,
мало-помалу наполняется иным содержанием. Понятие добродетели
возвышается до этического и религиозного. Благородное сословие, которое
некогда отвечало идеалу добродетели тем, что отличалось доблестью и
отстаивало свою честь, и которое все еще видит свое призвание в том,
чтобы хранить верность этой своей задаче, должно либо вкладывать в
традиционный рыцарский идеал более высокое этико-религиозное
содержание, что на практике выглядит обычно весьма плачевно, либо
довольствоваться культивированием внешней картины высокого положения и
незапятнанной чести, демонстрируя
помпезность, роскошь и куртуазное обхождение, которые теперь сохраняют
всего-навсего игрвой характер - хотя и присущий им изначально, прежде,
однако, выполнявший функцию создания культуры.
Человек благородного звания подтверждает свою добродетель действенным испытанием силы, ловкости, мужества, но также остроумия, мудрости,
искусности, богатства и щедрости. Либо, наконец, состязанием в слове, то есть
заранее восхваляя или предоставляя восхвалять поэту или герольду ту
добродетель, в которой желательно было превзойти соперника. Это
прославление добродетели, как форма состязания, естественно переходит в
поношение противника. Но и хула принимает собственную форму состязания,
и весьма примечательно, что как раз эта форма состязаний в
самовосхвалении и хуле занимает особое место в самых различных
культурах. Достаточно вспомнить о сходном поведении мальчишек, чтобы
сразу же квалифицировать бранные турниры такого рода как одну из
игровых форм. Специально устраиваемый турнир в похвальбе и хуле не
всегда можно четко отделить от бравады, которой некогда имели
обыкновение предварять или сопровождать вооруженные столкновения. На
поле битвы, по описанию древних китайских источников, царит безудержная
мешанина самовосхваления, благородства, оскорблений, воздавания
почестей и т.д. Это скорее состязание в моральных ценностях,
соперничество в чести, а не в силе оружия.
Особые действия имеют при этом техническое значение отличительных
знаков чести или позора для тех, кто их производит или им подвергается.
Жест презрения к неприступной мощи стены вражеской крепости, каковым
был роковой прыжок Рема в начале римской истории21*,
присутствует как обязательная форма вызова в китайских повествованиях о
войне. Воин спокойно приближается, например, к воротам врага и
пересчитывает своей плетью доску за доскою40.
Весьма схоже ведут себя граждане Мо, которые, стоя на крепостной стене,
стряхивают пыль со своих колпаков, после того как осаждающие дали залп
из бомбард.
Обо всем этом мы еще поговорим при обсуждении агонального элемента
войны. Теперь же нас будут интересовать "joutes de jactance."
["поединки бахвальства"].
Едва ли следует говорить, что мы постоянно сталкиваемся здесь с явлением потлатча.
Связь между состязанием в богатстве и расточительстве и поединками в
похвальбе можно видеть и в следующем. Средства пропитания, указывает
Малиновский, у жителей островов Тробриан ценятся не только из-за своей
непосредственной пользы, но и как наглядное свидетельство их богатства.
Хранилища ямса построены у них так, что снаружи всегда можно оценить,
сколько его там находится, а сквозь широкие прогалы в обшивке можно
удостовериться в качестве содержимого. Самые лучшие экземпляры кладут
на виду, а особенно крупные помещают в рамку, украшают цветами и
вывешивают снаружи на стенах амбара. Если в деревне живет главный
вождь, обыкновенные члены племени должны покрывать кокосовыми листьями
свои сараи для припасов, дабы те не соперничали с амбаром вождя41.
В китайских преданиях отзвук подобных обычаев мы находим в рассказе о
празднестве, устроенном злым царем Чжоу Синем, который повелел насыпать
целую гору всяческой снеди, по которой могли проезжать колесницы, и
вырыть и наполнить вином пруд, по которому могли плавать лодки42. Один китайский автор описывает расточительность, сопутствовавшую народным состязаниям в похвальбе.
Состязание ради чести в Китае среди прочих многочисленных форм принимает некую
особую форму соревнования в учтивости, обозначаемую словом жан, то есть уступить другому дорогу44.
Каждый старается побить противника благородством манер, уступить ему
место, сойти с дороги. Состязание в учтивости, пожалуй, нигде не
формализовано так, как в Китае, но находим мы его повсеместно45.
Оно может считаться как бы оборотной стороной состязаний в бахвальстве;
основание столь подчеркиваемой учтивости - сознание собственной чести.
Состязание в поношении
занимало значительное место в древне-арабском язычестве, и связь его с
соревнованием в уничтожении собственного имущества, что являлось частью
потлатча, явно выступает наружу. Мы уже упоминали об обычае, называемом mo'aqara, по которому соперники перерезали своим верблюдам сухожилия ног. Основная форма глагола, от которого произошло слово mo'aqara, означает ранить, калечить. В значении mo'aqara теперь также приводят и conviciis et dictis satyricis certavit cum aliquo - бороться с кем-либо бранью и насмешливыми словами, здесь нам приходится вспомнить египетских цыган, у которых обычай соревноваться в уничтожении своего добра носил название похвальбы. Доисламские арабы, помимо mo'aqara, знали еще две технические разновидности состязаний, когда противники дразнили и оскорбляли друг друга, это - monafara и mofakhara.
Заметим, что эти три слова образованы сходным путем. Это nomina
actionis так называемой третьей формы глагола. И в этом, пожалуй,
заключено самое интересное: в арабском языке имеется определенная форма
глагола, которая может любому корню придавать значение "соревнования в
чем-либо", "превосходства в чем-то над кем-либо", - нечто вроде
глагольной превосходной степени основной формы. Наряду с этим
производная шестая форма глагола выражает еще и значение повторяемости
действия. Так, от корня hasaba - считать, сосчитать - образуется mohasaba - состязание в доброй славе, от kathara - превосходить в числе - mokathara - состязание в численности. Mofakhara происходит от корня, означающего славу, самопрославление, похвальбу, monafara - происходит из сферы значений разбить, обратить в бегство. Хвала, честь, добродетель, слава объединяются в арабском в одну сферу значений - так же, как равноценные греческие понятия, группирующиеся вокруг арете как смыслового центра46. Центральное понятие здесь - 'ird, которое лучше всего. переводить как честь, понимаемую в самом конкретном смысле слова. Высшее требование благородной жизни - обязанность сохранять свою 'ird целой и невредимой. Напротив, намерение противника - повредить, нарушить эту 'ird
оскорблением. Основание для чести и славы, то есть элемент добродетели,
дает также всякое телесное, социальное, моральное или интеллектуальное
превосходство. Люди взыскуют славы своими победами, своим мужеством,
численностью своей группы или своих детей, своей щедростью, своим
влиянием, остротой зрения, красотою волос. Все это вместе придает
человеку 'izz, 'izza, то есть исключительность, превосходство над
прочими и поэтому - власть и престиж. Дразнить
77
Homo ludens
или поносить противника значит в немалой степени возвышать 'izz самого себя, это носит техническое обозначение hidja. Эти состязания ради чести, носившие название mofakhara,
устраивались в строго определенное время, приуроченное к ярмаркам, и
после паломничества. В состязаниях могли принимать участие племена,
кланы или отдельные соперники. Как только две группы сходились друг с
другом, они начинали свое состязание ради чести. Поэт или оратор играл
там большую роль:
он мог лучше всех говорить от
имени группы. Этот обычай явно имел сакральный характер. Он
периодически сообщал новый жизненный импульс тому сильному социальному
напряжению, которое было так характерно для доисламской арабской
культуры. Восходящий ислам выступал против подобных обычаев, то
придавая им новую религиозную устремленность, то снижая их до
придворного развлечения. Во времена язычества mofakhara нередко
заканчивалась убийством и межплеменною войной. Слово monafara
указывает в особенности на такой тип состязания ради чести, когда обе
стороны возлагают решение на обычного или третейского судью; с корнем,
от которого образовано это слово, связаны значения приговор, решение суда. Речь идет о закладе, подчас определяют и тему: скажем, спорят о знатности происхождения, поставив на кон сотню верблюдов47.
Стороны по очереди встают и снова садятся, как и во время судебного
разбирательства. Стараясь произвести наибольшее впечатление, они
обзаводятся присяжными поручителями. Часто, однако, во всяком случае
при исламе, судьи отказываются от своей роли; жаждущих схватиться
осмеивают как "двух глупцов, возжелавших зла". Иногда monafara
произносится в рифму. Формируются союзы, для того чтобы сначала
провести mofakhara, затем дать черед оскорблениям и наконец, взявшись
за мечи, перейти к рукопашной48.
В греческой традиции мы находим многочисленные следы церемониальных и праздничных состязаний в хуле. Так, предполагают, что иамбос (иамбос) первоначально означало насмешку, шутку, особенно в связи с публичными песнями обидного и оскорбительного содержания, входившими в празднества Деметры и Диониса23*. В этой сфере открытых насмешек появились на свет сатирические стихи Архилоха24*, исполнявшиеся в музыкальном сопровождении на состязаниях. Из древнего сакрального народного обычая ямб
развился в средство открытой критики. Тема поношения женщин есть,
видимо, не что иное, как пережиток песен-насмешек, исполнявшихся
мужчинами и женщинами в ходе празднеств Деметры или Аполлона.
Сакральная игра публичного соревнования, псогос (псогос), должно быть, являлась общим основанием всего этого49.
Древнегерманские
предания сохраняют очень старый реликт поединка в хуле на королевском
пиру в рассказе об Албоине при дворе гепи-дов, почерпнутом Павлом
Диаконом, видимо, из старинных героических песен. Лангобарды приглашены на пир к
Турисинду, королю гепи-дов. Когда король громко скорбит о павшем в
битве с лангобардами сыне своем Турисмоде, встает второй его сын и
начинает задирать обидами (iniuriis lacessere coepit)
лангобардов. Он называет их белоногими кобылами, добавляя, что от них
еще и воняет. На что ему один из лангобардов ответствует: ступай, мол,
на поле Асфелд и наверняка там узнаешь, как храбро умеют лягаться те,
кого зовешь ты кобылами, - там, где кости твоего брата по лугу
разбросаны, словно кости поганой клячи. Король удерживает бранящихся от
рукоприкладства, и "на этом радостно приводят они пир к завершению"
("laetis animis convivium pera-qunt"). Это последнее замечание самым явственным
образом показывает игровой характер оскорбительного словесного
поединка. Древнескан-динавская литература знает этот обычай в особой
форме mannjafna6r, то есть тяжба мужей.
Наравне с состязанием в даче обетов он относится к празднику зимнего
солнцестояния. Подробно разработанный образчик его дается в саге об
Орваре Одде25*.
Он оказывается неузнанным при чужом королевском дворе и ставит в заклад
свою голову, что выпьет больше, чем двое королевских вассалов. При
появлении очередного рога с вином, который соперники передают из рук в
руки, они кичатся своими ратными подвигами, в коих не участвовали
другие, ибо с женщинами своими сидели у очага в постыдном покое51. Иной раз это и сами два короля, в хвастливых речах пытающиеся превысить друг друга. Одна из песней Эдды, Harbar6sljd6 [Песнь о Харбарде]26*, сталкивает в таком поединке Одина и Тора52. В тот же ряд попадают и бранные речи Локи, названные Lokasenna [Перебранка Локи]53, которые он вел с асами во время пирушки27*.
Сакральный характер этих единоборств следует из ясно выраженного
сообщения, что покои, где устроен был пир, это "великое место мира",
"gri6asta6r mikill", где никто никому не может на слова его
ответствовать силой. Хотя все эти примеры представляют собой
литературную обработку уходящих в глубокую древность мотивов, их
сакральное основание проступает слишком отчетливо, чтобы видеть в них
всего только опыты поэтического вымысла позднейшей эпохи.
Древнеирландские саги о Мак-Датовой свинье и Празднестве Брикренда
повествуют о подобных тяжбах мужей28*. Де Фриз полагает, что в основе mannjafna6r несомненно лежат религиозные представления54.
Какую весомость придавали такого рода обидам, можно видеть из случая с
Харальдом Гормссоном, который всего лишь за одну охуль-ную песнь в
отместку хочет выступить против Исландии29*.
В древнеанглийском эпосе Беовульф Унферт вызывает героя перед придворными датского короля перечислить все свои прежние подвиги30*.
В древнегерманских языках для такого направленного друг против Друга
церемониального хвастовства, самовосхваления и поношения - то ли как
вступления к вооруженному поединку, то ли как сопровождения вооруженной
игры, а то и как элемента празднества или пира - имелось особое слово,
а именно gelp, или getpan. Первое из них, существительное, в древнеанглийском имело значения: слава, тщеславие, выставление напоказ, высокомерие, бахвальство, надменность, в средне-верхненемецком - похвальба, крики, глумление, насмешки. Английский
словарь для yelp [визг, взвизгивать],
применяемого теперь в большинстве случаев только по отношению к
собакам, также приводит и помеченные как "устаревшие" глагольные
значения to applaud [рукоплескать], to praise [восхвалять]; для существительного - значения boasting [хвастовство], vain glory [пустая слава]55. Германским gelp, gelpan в старофранцузском соответствуют gab, gaber, неясные по происхождению. Gab означает шутку, насмешку, издевку, особенно как преддверие вооруженного столкновения, но не исключается и во время застолья. Gaber -
это подлинное искусство. Карл Великий и дюжина его пэров после трапезы
у императора Константинополя отправляются каждый на свое ложе в
отведенном для них покое, где, по слову своего господина, и начинают gaber,
прежде чем отойти ко сну. Пример подает сам король, потом приходит
черед Роланду, который охотно включается в состязание. "Пусть король
Гюго, - говорит он, - даст мне свой рог, и выйду тогда я за городскую
стену и задую с такою силой, что тотчас же врата все с петель сорвутся.
А ежели и король сам ко мне подступит, так заверчу его, что лишится он
своей горностаевой мантии, а усы его вспыхнут"56 31*.
Стихотворная хроника Жоффруа Гэмара времен английского короля Вильгельма Рыжего
изображает его незадолго до рокового выстрела из лука в Нью-Форесте,
стоившего ему жизни, вовлеченным в хвастливый спор с Уолтером Тирелом,
который станет его убийцей57 32*.
Насколько можно судить, эта условная форма поношения и бахвальства
позже, при проведении турниров, стала обязанностью герольдов. Они
славят бранные подвиги участников турнира от своей партии, восхваляют
их предков, порою осыпают насмешками дам и в ответ сами испытывают
презрение как бродяги и горлопаны58. В XVI в. gaber
еще существует как групповая игра, каковою она в основе своей всегда и
являлась. Герцог Анжуйский, как полагают, нашел упоминание об этой игре
в Амадисе Галльском и решил поиграть в нее со своими
придворными. Бюсси д'Амбуаз по необходимости принуждает себя выслушать
герцога. Точно так же, как в перебранке Локи в палате Эгира, правило
гласит, что все участники здесь должны быть равны и ни одно слово не
должно быть воспринято как обида. Тем не менее игра становится поводом
для низкой интриги, с помощью которой герцог Анжуйский подталкивает
своего противника к гибели.
Идея состязания как важнейшего элемента общественной жизни издавна неотделима
от нашего представления о культуре Эллады. Задолго до того, как социология и
этнология стали уделять внимание необычайному значению агонального фактора
вообще, само слово агональный было образовано Якобом Буркхардтом, а
понятие это описано им в качестве одного из характерных признаков греческой
культуры. Бурк-хардт, однако, не ведал общей социологической основы
этого явления. Он полагал, что его следует принимать как специфически
эллинскую черту и что воздействие его исчерпывается определенным
периодом истории греческой культуры. В развитии эллина как типа, по Буркхардту,
за человеком героическим следует "der koloniale und agonale Mensch"
["человек колониальный и агональный"], за которым в свою очередь -
человек V, а затем и IV в. вплоть до Александра и, наконец, человека
эллинистического60. Колониальный и агональный период, по его мнению, охватывает, таким образом, именно VI в. до Р. X.34*. Эти представления Буркхардта находили последователей и в самое недавнее время61.
Буркхардт "das Agonale" ["агональное"] называл "Triebkraft, die kein
an-deres Volk kennt" ["движущей силой, не известной никакому другому
народу"]62. Внушительный труд, возникший первоначально в виде лекционного курса и вышедший затем уже после смерти автора под названием Griechische Kulturgeschichte [История греческой культуры],
относится к восьмидесятым годам, когда еще никакая общая социология не
обрабатывала этнографических данных, да и сами они были известны весьма
неполно. Кажется странным, что Эренберг еще совсем недавно способен был
принять эту точку зрения. Он также считает принцип атональности
специфически греческим. "Dem Orient blieb es fremd und feindlich"
["Востоку оставался он чужд и враждебен"]; "vergeblich wird man in der
Bibel nach agonalem Kampfe suchen" ["напрасно было бы искать в Библии примеры агональной борьбы"]63. На предыдущих страницах уже достаточно часто упоминалось в этой связи о Дальнем Востоке, об Индии Махабхараты, о
мире первобытных народов, чтобы все .еще нужно было опровергать
суждения, подобные этому. Одно из самых ярких доказательств связи игры
с агональной борьбой мы. обнаружили именно в Ветхом Завете.
Буркхардт признавал, что состязания встречаются также у варваров и у
первобытных народов, но не придавал этому большого значения65.
Эренберг идет в этом отношении еще дальше: правда, он называет
агональное "eine allgemeine menschliche Eigen-schaft, als solche aber
historisch uninteressant und bedeutungslos" ["общечеловеческим
свойством, но именно как таковое исторически неинтересным и лишенным
значения"]! Состязание ради священной или магической цели он вообще не
рассматривает и выступает против "folklo-ristische"
["фольклористского"] обращения с данными эллинской куль-туры66. Побуждение к состязанию, по Эренбергу, "kaum irgendwo sozial und uberpersonlich bestimmende Kraft geworden"67
["едва ли где-нибудь стало социально и сверхличностно определяющей
силой"]. Лишь впоследствии он замечает, по крайней мере, некоторые
исландские параллели и выражает готовность признать за ними то или иное
значение68.
Эренберг
следует Буркхардту также и в том, что сосредоточивается на понятии
агонального в период, которым в Элладе сменяется героическая эпоха, и
признает, что в этот период агональные черты так или иначе находят свое
проявление. Битве за Трою, по его мнению, еще вовсе не присущ
агональный характер; только в связи с "Entheroisierung des Kriegertums"
["дегероизацией воинства"] возникает попытка создать противовес в
агональном, которое таким образом лишь на втором этапе "sich
herausbildete" ["выстроилось"] как продукт более поздней фазы культуры. Все это
более или менее основывается на высказывании Буркхардта: "Wer den Krieg hat, bedarf des Turniers nicht"70
["Кто ведет войну, тому не нужны турниры"]. Мнение это, во всяком
случае, в том, что касается любого из архаических периодов цивилизации,
было, однако, отвергнуто данными социологии и этнологии как совершенно
не соответствующее действительности. Пусть верно, что лишь с великими,
объединившими всю Элладу играми в Олимпии, Истме, Дельфах, Немее35*
состязание на протяжении двух столетий делается жизненным принципом в
греческом обществе, - дух непрекращающегося противоборства
господствовал в эллинской культуре уже и до этого, а также и после.
Греческие боевые игры, даже во
времена, когда при поверхностном рассмотрении они могли показаться
всего лишь национальными спортивными праздниками, имели тесную связь с
религией. Победные песни Пиндара целиком и полностью принадлежали его
богатой священной поэзии, единственно сохранившейся частью которой они являются.
Сакральный характер агона сказывается буквально во всем. Соревнование
спартанских юношей перед алтарем в том, как они переносят причиняемую
им боль, находится в самой непосредственной связи с мучительными
испытаниями при посвящении в мужское сообщество, обычаем, который мы
встречаем у первобытных народов по всей земле. Своим дыханием некий
победитель Олимпийских игр буквально вдувает новые жизненные силы в
своего деда.
Греческая традиция различает состязания как таковые, то есть связанные
с государством, войной и правом, - и состязания в силе, мудрости и
богатстве. Разделение на две эти группы все еще отражает, по-видимому,
нечто из агонистической сферы ранней фазы культуры. Когда судебный
процесс получает название агон, это не является, как считал Буркхардт73,
позднейшим переносом значения; напротив, это говорит о древнейшей
взаимосвязи понятий. Судопроизводство представляло собою тогда
подлинный агон.
Греки имели обыкновение состязаться во всем, где возникала возможность
борьбы. Состязания мужчин в красоте входили в Панафинеи и в ристания в честь
Тесея. На симпосиях соревновались в пении, загадках, времени бодрствования и
количестве выпитого. Но даже и это последнее не теряет связи с
сакральным: полнпоойа и акратопоойа, то есть пить много и пить, не смешивая с водой, входили в праздник Кувшинов36*. Александр на пиршестве по случаю смерти Калана37* устроил гимнический и мусический агон
с наградами для тех, кто больше всех выпьет, вследствие чего из числа
участников тридцать пять тотчас же умерли, а шестеро - спустя еще
какое-то время, включая и самого победителя74. Состязания в поглощении больших количеств еды и питья встречаются также и при потлатче.
Чересчур узкое толкование понятия агон приводит Эренберга к признанию антагонистического характера культуры Рима75.
Действительно, поединки свободных граждан друг с другом занимают здесь
не слишком большое место. Но это не должно означать, что в структуре римской
цивилизации агональный элемент вовсе отсутствовал. Скорее мы
сталкиваемся здесь с тем своеобразным явлением, что момент
противоборства уже очень рано переместился с личного соперничества на
лицезрение схваток, разыгрываемых другими, бойцами, именно для этого
предназначенными. Несомненно, это перемещение как раз и
свидетельствует о связи с тем фактом, что у римлян сакральный характер
таких поединков продолжал сохраняться особенно строго; ведь именно в
отправлении культа одних участников исстари заменяли другими. И хотя
бои гладиаторов, схватки со зверями, гонки колесниц проводились рабами,
все они полностью охватываются сферою агонального. При том что ludi
[игры] не были привязаны к постоянным праздникам года, это были
ludi votivi, то есть устраиваемые по обету,
как правило, в честь умерших или чтобы в данном конкретном случае
отвести гнев богов. Малейшее нарушение ритуала, какая-либо случайная
помеха делали все празднество недействительным. Это также указывает на
священный характер свершавшегося.
Здесь чрезвычайно важно
отметить, что именно для этих римских боев, с их кровопролитием,
суевериями и нетерпимостью, как общее наименование неизменно
употребляли то самое слово, которым обозначали игру, ludus, со всеми неотъемлемыми ассоциациями свободы и веселья. Как нам это следует понимать?
Согласно мнению, в котором
Эренберг сходится с Буркхардтом, греческое общество, по завершении
архаического и героического периодов своей культуры, исчерпав в
серьезной борьбе свои лучшие силы, продолжает - теперь уже вторичное
- движение в направлении агонального как всеохватывающего социального
принципа. Это переход "aus Kampf zu Spiel"76
["от борьбы к игре"] и поэтому - вырождение. Несомненно, преобладание
агонистики в конце концов приводит ее именно к этому. Агон, с его
фактической бесцельностью и бессмысленностью, в конечном счете означал
"Aufhebung aller Schwere des Lebens, Denkens und Handelns,
Gleichgultigkeit gegenuber aller fremden Norm, Verschwen-dung um des
einzigen willen: zu siegen"77
["устранение всех тягостей, связанных с жизнью, мыслями и поступками,
равнодушие ко всяческим чуждым нормам, растрачивание себя ради одного
единственного: одержать победу"]. В этих словах, разумеется, много
правды, между тем как последовательность явлений все же иная, чем
полагал Эренберг, и всеобъемлющая формулировка значения агонального для
культуры должна быть выражена по-другому. Не было перехода ни "от
борьбы к игре", ни "от игры к борьбе", но "в состязательной игре - к
культуре"; при этом состязание временами заглушало ростки культуры и
одновременно как бы теряло свою игровую, священную и культурную
ценность, вырождаясь в открытую страсть соперничества. Исходным пунктом
здесь Должно служить представление о еще детском, в сущности, чувстве
игры, которое проявляется во множестве игровых форм, то есть связанных
правилами и выхваченных из "обыденной жизни" действий, в которых может
раскрываться врожденная потребность ритма, изменчивости,
антитетической кульминации и гармонии. С этим чувством игры сочетается
дух, взыскующий чести, достоинства, превосходства и красоты. Все
мистическое и магическое, все героическое, все мусическое, логическое и
пластическое ищет форму и выражение в благородной игре. Культура берет
начало не как игра и не из игры, но в рамках
игры. Антитетическая и агонистическая основа культуры задается в игре,
которая древнее и первичнее, чем любая культура. Возвращаясь к нашему
исходному пункту, к римским ludi, заметим: именуя священные состязания попросту играми, латынь выражает свойство этого элемента культуры столь точно, сколь это возможно.
В процессе развития каждой
культуры функция и структура агона уже в архаический период достигают
наиболее зримой и самой прекрасной формы. По мере того как материал
культуры усложняется по составу, делается все более разнообразным и
пестрым, а техника производственной и общественной жизни,
индивидуальной и коллективной, становится все более утонченной, почва
культуры зарастает идеями, системами, понятиями, учениями и нормами,
сведениями и обычаями, которые всякое касательство к игре, казалось бы,
уже вовсе утратили. Культура становится все более и более серьезной и
отводит игре лишь все более второстепенное место. Агональный период уже
миновал. Или кажется, что миновал.
И вот прежде чем двинуться
далее, постепенно отмечая игровые элементы в наиболее значительных
проявлениях культуры, окинем взором группу явно игровых форм, на
примере которых мы пытались прояснить связь архаической культуры и
игры. Мы увидим, что по всей земле на территории обитания раннего
человеческого общества господствует комплекс совершенно однородных
представлений и обычаев агонисти-ческого характера. По всей видимости,
эти состязательные формы возникают независимо от особенностей
религиозных представлений, свойственных тому или иному народу. Готовое
объяснение этой однородности лежит в самой человеческой природе, всегда
устремленной к высшему, будь это высшее земной славой и превосходством
- или же преодолением всего земного. Врожденной функцией человека,
благодаря которой осуществляется это стремление, и будет игра.
Если в явлениях культуры,
которые мы здесь имеем в виду, это игровое качество на самом деле
первично, тогда будет логично полагать, что между всеми этими формами: потлатчем и кулой,
антифонным пением, состязанием в хуле, бравадой, кровавым поединком и
пр. - не проходит никакой четкой границы. Это станет еще яснее, если
мы, переходя теперь к рассмотрению различных функций культуры, каждой в
отдельности, прежде всего поговорим о взаимосвязи игры и права.
Знаете ли Вы, что устойчивость оптимального плана - это свойство математических моделей, имеющих форму задачи линейного программирования, состоящее в неизменности двойственных оценок ограничений при изменениях свободных членов ограничений в определённых пределах и в неизменности значений переменных при изменениях параметров целевой функции в определённых пределах.
